Олений колодец - Наталья Александровна Веселова

– А вы пойдите опять в комнату и заберите там кое-что со стола – для вашей коллекции, – предложила вдруг Ольга. – Не все погибло – только фарфоровые фигурки на столе перебились, когда штукатурка с потолка рухнула. Но там и металлическая была, я только что видела: мальчик – маленький и совсем черный от времени – за руку с пастушкой, у которой полная корзинка цветов, – на подставочке из зеленого камня… Полиция придет – и все здесь разом превратится в какие-нибудь вещдоки – их упрячут в пакетики, пронумеруют – и с концами. А я хочу, чтобы и у вас осталась вещица из этого дома – такая, чтоб навсегда, – осторожно вытащив руку, она повернулась и направилась к двери.

– Навсегда со мной останешься ты… – тише шепота прошелестел он ей вслед.

* * *

Эскиз медали доработали той же ночью. Ольга спросила, сможет ли Савва на фоне рокового колодца сделать лица того Олененка и ее мужа, и он кивнул: «Могу. Я теперь все умею – слишком давно этим ремеслом занимаюсь. Просто медаль будет побольше – думали, сорок миллиметров, а сделаем пятьдесят в диаметре – только и всего…» Но имелся еще один нюанс, который поджаривал сердце на медленном огне, и о котором Савва упорно молчал: до Олиного отъезда он не успеет. Эта будет совершенно особенная, неповторимая медаль – только для нее, в единственном экземпляре, самая сложная, с эмалевыми портретами на обеих сторонах – кропотливейший, ювелирнейший труд… Эскиз только в пластилине займет – при самой плотной, безотрывной работе по ночам, потому что днем он ее от себя не отпустит! – не менее недели – и Ольга улетит. И на неделю-то едва удалось уговорить остаться… Предположим, накануне отлета он отдаст формы на литье, с мастерской этой он давно уж сотрудничает – умолит, приплатит, чтоб вне очереди сделали отливку, – но ведь это, по сути, только начало! Сколько еще шлифовать, доводить до совершенства, потом заливать крохотные плоские ячейки эмалью, кистью дорисовывать, покрывать оптической смолой… После отъезда неделя пройдет минимум – это если головы от работы не поднимать… Отправить первым классом – и останется у нее осязаемая и даже увесистая память. Себе он тоже потом отливку сделает и, не торопясь, со вкусом доведет до ума – конечно, точно такой же вторая медаль не получится, да и не нужно. Оба будут смотреть и вспоминать. Он – на западе, она на востоке. Дальнем.

Нет, это сдохнуть можно.

Ольга рвалась домой мириться с матерью: та позвонила за все время лишь раз и говорила с дочерью сухо и нарочито отстраненно: «Променяла мать на первого попавшегося мужика… Подождала бы хоть, пока я сдохну», – четко донеслось из трубки. «Словно считает меня конченной», – сказал его Олененок и отвернулся, скрывая навернувшиеся слезы… Савва покачал головой: много слов вертелось у него на языке – жестоких, как бормашина в детстве, когда весь класс принудительно тащили на «санацию полости рта». Бывало, ты – из последних сил молча – извиваешься в кресле, и слезы давно и прочно застили резкий свет медицинской лампы; но вдруг проклятое сверло раз – и пробурит какую-то последнюю преграду и провалится туда, где открытый нерв, который и был целью садиста, решившего поставить мышьяк… И сейчас вот такое Олененку сделать? Чтобы любимая женщина взвилась от боли? Не бывать такому – пусть уж лучше он. Привычней.

Распорядок дня у них сам собой установился щадящий: Савва работал, как привык, по ночам – пока колдуя над с детства раз и навсегда освоенным пластилином, а утром ложился спать, напоив Ольгу «единственным нормальным кофе в городе» и проводив ее в очередной музей или на экскурсию (все равно ей там что угодно лучше покажут и разъяснят, чем он, – на то у них в городе тысячи людей специально обучены). А ближе к вечеру, когда чуть спадал жар раскаленного асфальта и камней, он ждал ее в одном из культовых – таких, чтоб «с фокусом» – ресторанов на ужин, после которого вел показывать свой Петербург – собственный, почти карманный. Не тот, что последние полтора десятилетия оказался в сомнительном тренде, назвавшись «непарадным» и расплодив пронырливых сталкеров, за солидные деньги таскающих неискушенных гостей города по обшарпанным дворам и «раскольниковским» лестницам. Впрочем, это Ольгу и не вдохновило бы: ей хватило и одного нестандартного двора-колодца, на дне которого – почти точно! – век и пять лет лежали останки молодой женщины (чтобы начать поисковую – увы, уже не спасательную! – операцию, Савва ждал возвращения из отпуска своего увековеченного в звонкой меди полицейского «зубра»).

Нет, личный Петербург Саввы был, скорей, городом-призраком – а заодно и лакмусовой бумажкой: сумеет ли человек, которому оказано сердечное доверие, увидеть душу безвозвратно преображенного места, куда привел его идеалист-абориген?

Вот Польский сад – раньше его называли уменьшительно – садиком, хотя в именно Саввином детстве и отрочестве он мог зваться садом с полным правом – а ныне стал, увы, всего лишь одним из многих ухоженных петербургских парков: идеально стриженные газоны – казалось, что их, как в Англии, косили снова и снова – и так пятьсот лет; до неприличия ярко-красные от гравия дорожки, очередной желто-белый дворец отражается в обложенном камнем пруду, холеные, как куртизанки, розы повсюду – плюнуть, прости господи, некуда…

– Оля, а вы можете сейчас представить, что здесь ничего этого нет? Что дорожки – простые, земляные, усыпанные листьями. Зато деревья – высокие, такие, что почти не видно неба, и в любой июльский полдень всегда прохладно. Липы, ясени, даже, кажется, грабы – и все столетние… Их-то зачем повырубили, ироды? Никаких прудов – больше похоже на заросшие канавы, дворец весь облупившийся – и дойти до него не так-то просто. Зато на какой-то полувытоптанной площадке – старомодные качели: одни – просто маленькая зеленая скамейка на цепях, а другие – в виде вертикально подвешенной, довольно ржавой железной окружности с доской на дне и двумя маленькими сиденьями друг напротив друга… Они всегда так жалобно пели, когда качались. Я здесь прогуливал школу – причем всегда один. Очень любил просто так слоняться: в этом Польском садике будто душа просыпалась и начинала болеть – по-хорошему, как надо. Народу мало было, все больше мамы с колясками, пенсионеры по лавочкам… Редко-редко слышался детский смех – вообще не для детей было это место. Оно мне почему-то Домский собор в Риге